Автор *великий* Fujin!!

Оказывается, гроб имеет почти идеальную форму, ровные отполированные бока, строгие темные линии, минимум украшений, они пересмотрели с полсотни гробов, прежде чем Гокудера выбрал лучший, придирчиво ощупав бархатную обивку. Ямамото жалеет его, Ямамото просто ходит следом и позволяет все решать самому, за что хочется дать ему по морде, но нет сил, и приходится благодарить.
- Эй, Ямамото, смотри, пристойное дерево, обивка мягкая, да и на крышке герб смотреться будет классно, что думаешь?
Если вы думаете, что Гокудера Хаято ревет над телом сутки напролет вы не правы, он вообще не ревет, он одевает идеально отглаженную рубашку, строгий костюм и решает все те дела, которые и должен решать правая рука Десятого после его смерти, только курит еще чаще, что, казалось, невозможно, и, что наглядно демонстрирует глубину пиздеца – вежлив как никогда с Ямамото. Тому даже хочется начать огрызаться самому.
- Да, миленький. Цвет красивый. Берем.
- Берем.
Пока Ямамото расплачивается – дорого, не стоит мафиозной семье экономить на похоронах босса, верно? – Гокудера выходит, закуривает и пинает со всей дури их припаркованную машину. Та жалобно пищит сигнализацией, ключи не у него, и приходится позориться рядом с этой расфуфыренной крикливой тачкой посреди бела дня, пока не приходит Ямамото и не выключает её, и даже ничего не спрашивает, за что хочется снова долбануть его самого, да только рука не поднимается, и он просто садится в машину.
- Доставят завтра прямо к моргу, - Говорит он, - Утром.
Хаято пожимает плечами, они едут, встречаются с парой мелких семей – после смерти Десятого их положение совсем фиговое – договариваются, а потом Ямамото довозит его до дома и уезжает к себе, и не видит. Как тот, тихо матерясь на позднее время и мелкий дождик, торопливо докуривает, залезает в автобус и едет до морга, чтобы дождаться рядом с ним утра. Видеть как можно дольше, оберегая каждую секунду, в которой его еще не накрыла крышка новенького, идеального гроба. Для оказавшегося неидеальным босса.
Он совсем юный, от него даже сейчас – ну, еще утром, во всяком случае – несет солнцем и светом. Только вот стали заметны синяки под глазам и резкие ранние морщинки в уголках глаз. Он холодный – и это самое дикое, его Десятый никогда не был таким. Холодный и совсем не пахнет – говорят, его уже обработали хорошенько, нафаршировали изнутри химикатами, как индейку, но не верится, потому что такое не должно разлагаться и так.
Для его единственной, но смертельной ошибки Гокудера может найти сотни, тысячи оправданий. Для себя – ни одного.
Чтобы пускали ночевать с телом он платит бешеные деньги и еще по двадцатке на каждого, чтобы не трепали лишнее, но они всё равно, конечно, трепят. Как не рассказать, что какой-то сумасшедший парень всю ночь напролет держит труп за руку и иногда целует в ладонь.
***
Десятый сидит в каком-то нелепом полированном темном корыте и удивленно смотрит на него, настолько шокировано, что Гокудера даже на пару мгновений перестает материть про себя тупую корову с её базукой и облегченно смеётся. Всё нормально, Тсуна здесь.
- Я уж думал, я в будущем.
Десятый мнет в руках фотографию и рассказывает, что, знаешь, вообще-то да, что здесь был взрослый-ты, а теперь просто ты, и Гокудеру не тянет спрашивать, а то вдруг узнает, что за идиот догадался спрятать гроб посреди леса, закопав пустой положенную могилу и с непроницаемой рожей простояв похороны. Носил пару раз в неделю ведра свежих цветов – вон, до сих пор не завяли. Даже не удивился, когда Десятый отодвинул крышку гроба и сел, слеповато щурясь. Нет, Гокудера не хочет знать, что это за идиот.
Ему явно не нравится то будущее, он вытягивает Десятого из этого темного корыта и вороха цветов и с первого взгляда не взлюбливает очкастую бабищу, которая смеет указывать его боссу.
***
Они прутся по лесу весь день до самого заката, городские дети, не привыкшие к дороге кроме как от дома до школы и назад, у Гокудеры ноги стерты, но видеть, как Десятый устало растягивается рядом с ручейком, конечно, хуже. Потому приходится идти, искать хворост, разводить костер – нихрена не получается, дети из мафиозных семей как-то не ездят по летним лагерям – и переругиваться с женщиной, которая умеет это куда лучше него.
В этом будущем есть только один плюс – он у Десятого совсем один, и Гокудера подтягивает его поближе к костру и укрывает своим пиджаком, маленького. Кажется, младше любого из них лет на пять. Огненные отсветы на его ресницах – будто прорывающееся то самое золотое сияние.
Ночью действительно холодно, и Гокудера ложится к нему поближе, неловко обнимает и прижимается носом к пропахшей дымом макушке. Готовится огрызаться, когда женщина смотрит на них, но она только отворачивается и не говорит ничего
***
В Вонгольском убежище есть все мыслимые и немыслимые удобства, комнаты для тренировок размером с стадион, комнаты в японском стиле, даже бассейн, оснащенная по последнему слову техники система безопасности, единственное – окон нет. В ярком электрическом свете отсутствие солнца почти незаметно, но когда Гокудера курит вечером в их с Десятым маленькой комнатке – она пропитывается сигаретным дымом насквозь, и Тсуна кашляет, морщится, ничего не говорит, но Гокудера и сам понимает.
Уже к ночи он выходит курить в коридор, они все устали от жестких тренировок и без его капризов. Десятый улыбается благодарно, когда он делает так в первый раз, но потом говорит:
- Не стоит так носится со мной, я потерплю.
Гокудера тут же кидается уверять, что нет ничего, чего бы он ни сделал для блага босса, о такой мелочи не стоит даже упоминать, и, что самое страшное – это правда, он уверен в этом, как в единственно возможном отношении к Десятому, служить и защищать, без шуток, на полном серьезе, как те нелепые чуваки в жестяных банках из книжек. Тсуна смотрит на него, свесив ноги со второго этажа кровати, кусает губы, иногда у него взгляд такой становится, когда он смотрит на Гокудеру – как на щенка бездомного, славного, но ненужного.
- Нет, ты не понял, - Говорит он совсем тихо, - Правда не надо.
Так, что можно не услышать, и Гокудера не отвечает. Ложится в кровать, закинув за голову руки. Долго мусолит сигарету в губах, но так и не может заставить себя закурить прямо здесь. Пусть ему и не надо это, но. Он видел гроб.
***
Когда Десятый устает после тренировок настолько, что не ходит даже на ужин, а сразу сваливается в постель, Гокудера приносит ему еды с кухни и оставляет на тумбочке, никто не видит, и приятны эти маленькие обязанности, позволяющие отличиться. Не мышей же в зубах ему таскать. Он ставит поднос и обычно выходит в коридор, садится напротив двери на пол и закуривает. Тсуна никогда не ест этого, но; наверняка, он просто не голоден или не замечает. Бесконечные длинные коридоры, похожие друг на друга, лабиринт, убежище для крыс.
- Оставь его.
Женщина никак не отучится появляться беззвучно, но сейчас он даже не вздрагивает, только выпускает струйку дыма в и без того сероватый воздух.
- Не неси ерунды, я его правая рука.
Женщина качает головой, садится рядом, складки плаща её шуршат. Она считает его идиотом.
- Я не о том. Он любит эту свою девочку и твои ухаживания ему ни к чему, неужто не видишь.
Гокудера вскакивает так резко, что наступает на её плащ, и пепел сыпется с сигареты прямо на пол, мимо пепельницы. Он возмущен, как никогда, искренне. Он ценит верность боссу выше всей той фигни, на которую намекает глупая баба.
- Не неси ерунды. Если я не засматриваюсь на твою тощую задницу, это не значит. Что кто-то вообще смеет думать о Десятом так! Я первый набью ему морду.
Она вздыхает, пожимает плечами, встает и уходит. Она смотрит так, будто он еще глупее, чем ожидалось.
***
Это всё женщина виновата, все беды из-за женщин, особенно расстройство живота, это из-за пошлых советов Гокудера сидит и весь вечер таращится на Десятого, на губы его и ресницы рыжеватые, и думает – нравится ли ему смотреть потому, что он извращенец и еретик, хочет сам коснуться губами, или всё она наврала. Тсуна неловко ежится под этим взглядом, но, с другой стороны, раньше он смотрел так же пристально, просто не задумываясь.
Ну что он может сказать в своё оправдание. Эй, Десятый, ты не против, если я тебя поцелую, а то глупая женщина сказала, что я хочу, а это же вовсе не так, совершенно, потому давай я в доказательство сделаю это. Как-то нелепо.
Потому он просто выходит курить почаще, отводит глаза, и Тсуна, кажется, хочет сказать что-то, но не говорит, и когда Гокудера в очередной раз возвращается из коридора – уже спит, положив руки под подушку, полоска света из приоткрытой еще двери создает четкий светящийся след от порога до его почти детского лица. Самый сильный, который должен вывести их отсюда. Гокудера подходит, осторожно убирает с лица его непослушные пряди, и не секунды не сомневается, что уж Десятый-то сможет, человек, пощадивший его.
Думает о словах женщины, приподнимается на цыпочки – все-таки второй этаж кровати выше его роста – и осторожно, задержав дыхание, приближается губами к его губам, чтобы раз и навсегда доказать себе, что, конечно же, нет. Так и не может коснуться, просто стоит, приподнявшись и не дыша, долго-долго, пока не начнут ныть ноги и не хватать воздуха – ловя из губ в губы его мерное теплое дыхание. Потом отстраняется и наконец дышит сам.
Сердце колотится, едва не прошибая грудную клетку – всё она наврала. Только жарко очень – но это просто греет его тепло Десятого, только и всего. Если пойти, сунуть голову под холодную воду минут на десять – то и не мешает совершенно.
Когда Гокудера возвращается с мокрыми уже волосами, Тсуна сидит на втором этаже кровати, свесив ноги, и смотрит на него долго и пристально. Тот поскорей желает спокойной ночи, переодевается и забирается в постель, стараясь не встречаться с ним глазами. Не знает, как оправдываться, опять.
***
Какой бы занудной и тошнотворной стервой ни была сестрица, есть огромный плюс в тех её тренировках, от которых он отказался – она притащила пианино в убежище. Гокудера больше не особо любит играть и уж тем более никогда не показал бы никому себя в таком глупом виде, но когда все устали от тренировок и разбрелись по своим комнатам, то можно незаметно пробраться, плотно закрыть за собой дверь и вспомнить, что, каким бы ни было занятие, если ты посвятил ему чуть ли ни с десяток лет – оно будет в любом случае успокаивать.
Пальцы сами вспоминают, раньше он мог играть с закрытыми глазами, и когда он пробует сейчас, получается, конечно, хуже, но даже под неровную медленную мелодию с закрытыми глазами клонит в сон. Они только и делают здесь, что тренируются, словно в этом и есть величайший смысл жизни, и Гокудера, конечно, не сомневается, лишь бы Десятый был рядом, но тот, наверное, стал бы, не приходи он таким усталым. Даже такое некрутое занятие, как игра на пианино, уж всяко лучше, чем въевшаяся изо дня в день схема: кровать-завтрак-тренировки-ужин-кровать.
- Ты красиво играешь.
Гокудера вздрагивает, открывает глаза, замирает, и Десятый стоит совсем рядом, прислонившись к полированному боку пианино, рядом с ним чем-то неуловимо похожему на гроб. Можно было бы пошутить на тему того, что тот появился сразу, стоило вспомнить, да только Гокудера думает о нем настолько часто, что удивительного нет ничего.
- Простите, не заметил вас.
Тсуна поджимает губы, он не любит, когда тот к нему на вы обращается, и даже как-то отчитал, но больше не рискует, а то Гокудера начнет извиняться. Произносит только тихо и неловко как-то чуть.
- Я посоветоваться пришел. Меня Кьеко-чан. Мы с Кьеко-чан. Думаем посидеть и поговорить где-нибудь вечером, и, - И всё что угодно, лишь бы слово «свидание» не произносить, - И я решил тебе сказать.
Гокудера моргает непонимающе и спрашивает только:
- Хорошо. Зачем мне говорить?
Тсуна мнется, очень мнется, кусает губу, но он всё-таки Десятый, и он решается:
- Я хотел сказать, что, ну, я знаю. И чтобы ты не расстраивался и всё такое.
Гокудера снова моргает.
- Что знаете?
Тсуна облегченно смеётся, машет рукой, и думает: значит, показалось.
- Да ничего, как думаешь, я целоваться умею?
На это у Гокудеры есть только один ответ:
- Я уверен, вы всё умеете лучше всех, Десятый!
Тсуна снова смеётся беспечно и светло, как камень с души свалился, качает головой, и у Гокудеры как-то само вырывается – честное слово, он бы никогда не посмел такого сказать, соображай хоть что-то:
- Может, мне вас поучить?
Тсуна вздрагивает, краснеет резко, словно случилось то, чего он старался так избежать, а потом собирает волю в кулак и гладит Гокудеру по щеке, и в этом жесте куда больше от жалости, чем чего-либо еще. Такими жестами говорят: прости, не могу.
- Ну, можно.
Гокудера не уверен, что сам он умеет, но девчонке из прошлой школы, которую он зажимал по туалетам, нравилось, он приподнимается было, но Десятый сам подходит и кладет руку на плечо, сажая на место – движение настоящего босса, где-то на самой подкорке. Наклоняется, снова выше и снова видно, что ресницы у него рыжеватые. Он знает уже, что Десятый пахнет солнцем, свежескошенной травой и почему-то парным молоком. Он знает уже, что Десятый теплый очень.
Но губы у него буквально обжигающие. Неловкие, неумелые, но такие горячие, что сердце, кажется, останавливается от перегрева и наверняка на месте губ будет потом один сплошной ожог. Совсем не похоже на поцелуй с обычным человеком, но Десятый и не должен быть таким, и Гокудера старается не плакать, а то такой позор. Гладит его по руке, ласкает языком губы и рот, не дышать тяжело, но по-другому невозможно.
А потом их переплетенные пальцы с силой нажимают на клавиши пианино, и слышится низкий глухой звук. Тсуна вздрагивает, отдергивается, смотрит на часы, скованно благодарит его и убегает – опаздывает, наверняка.
Гокудера остается сидеть, ощупывая губы в поисках ожогов, пытаясь успокоится, и хорошо, что здесь нет этой женщины, а то спорить с ней было бы сложнее, у неё был бы нерушимый аргумент – стоит у него, как никогда. Никогда у него такой реакции на Десятого не было.
***
Женщина приходит к нему в библиотеке – Гокудера почти не сомневался, что она придет по его душу теперь, лишний раз пожужжать над ухом и доказать свою правоту – будто она видит и знает все на свете. Она приходит, так же бесшумно, как и всегда, но он все равно замечает её, поправляет очки, стряхивает пепел и дальше читает книгу, пока она не подойдет, не захлопнет её резко и не скажет спокойно и холодно:
- Ну я же говорила.
- Не знаю, о чем ты, - И он совершенно честен опять.
Подумаешь, простоял с час в душе, в их возрасте и не такое должно происходить. Женщина резко хватает его за волосы на затылке, а потом бьет лицом прямо в стол, раз, другой, пока кровь из носа не потечет, и голос её так же холоден.
- Мне некогда с тобой препираться. Я пытаюсь тебе кое-что объяснить.
Гокудера не терпит такого с собой обращения, он вскакивает и выхватывает динамит. Она дает ему под дых, и он складывается пополам и не может встать, хотя это всего лишь удар, а не там взрыв в килограмм тротила. Подходит и бьет ботинком снова, по рукам и ребрам – женщина, даже в таких сапожищах маленькие ножки и тонкие икры, избивает медленно и методично. Гокудера пытается было отбиваться, но динамит что-то не спешит выскакивать непойми откуда, как всегда. Потом она опускается рядом с ним, достает нож из голенища, и он свято убеждается в своей скорой кончине, не кричит, конечно, но отдергивается – но она хватает его за руку цепко и режет чуть выше запястья, над ворохом браслетов и побрякушек. Ровной алой линией.
Отпускает, Гокудера тут же вскакивает, собираясь проучить её, и сгибается пополам от боли. Так больно не было раньше, они уже с месяц здесь.
- Какого черта?
Женщина пожимает плечами, снова запахивает свой плащ, похожая скорее на невозмутимого призрака, чем на живого человека.
- Теперь будешь меня слушать? Если ты думаешь, что происходящее отличается от того, где вы были раньше, только возрастом противников и коробочками с кольцами, ты не прав.
Гокудера вытирает текущую по подбородку струйку крови, матерится тихо.
- А чем же еще? Наличием тебя, такой прекрасной?
- Ну, кидай свой динамит.
Провокация неприкрытая, но он выше того, чтобы на неё не попадаться – не задумываясь кидает тут же, и он падает к её ногам с глухим стуком. Женщина опускается, поднимает, вертит в руках и кидает ему обратно, Гокудера тянется было поймать, но тело ломит настолько, что не успевает.
- Какого хрена?
- Ты правда веришь, что динамит может зажигаться силой мысли? Что ты пронесешь на себе тонну и умудришься прыгать и одеваться в обтягивающие шорты, а не таскать за собой мешок? Десять лет – это не просто так. Это взрослый мир, здесь так не бывает.
Он скалится зло, и снова отказывается понимать и слушать то, что на несет, но зато понимает, почему так не хотелось ей вести их в это убежище по лесу, почему проще было бы сразу убить.
- Нихрена не понимаю. Раньше так не болело от побоев.
Она снова пожимает плечами.
- Ну, это в мультиках ты можешь получить по морде, а в следующем кадре скакать снова. Ты начинаешь привыкать. Дальше будет хуже, пока не станет по-настоящему. Потому иди лучше смажь свои синяки.
Женщина разворачивается, собираясь уходить, и Гокудера окликает её, наступая собственной гордости прямо на горло. Ему, по большому счету, плевать на боль, плевать на то, что сражаться сложнее, и все то прочее, чем она собиралась понтоваться, но:
- Это поэтому я. Так. К Десятому?
Она кивает еле заметно, не поворачиваясь. Разрешает один последний вопрос.
- Почему ты говоришь именно мне всю эту ерунду?
И вот теперь она оборачивается, эта вечно недовольная суровая бабища, изводящая их тренировками, и в глазах у неё слезы.
- А ты пойми, что он действительно может умереть. Пока не поздно.
***
Ярче всего он вспоминает гроб. Оказывается, гроб имеет почти идеальную форму, ровные отполированные бока, строгие темные линии, минимум украшений. Гокудера вдруг понимает, что помнит его так отчетливо, будто лично пересмотрел их с полсотни, придирчиво щупая обивку, прежде чем выбрал этот. Пристойное дерево, обивка мягкая, да и на крышке герб смотрелся классно.
Когда он увидел в нем Десятого в первый раз, ему не было страшно, это было всего лишь дорогое полированное корыто, засыпанное цветами. Ему страшно сейчас.
Он бежит по коридорам и понимает - успокоится даже сигарета не помогает – что Десятый умер, нет, умер по-настоящему здесь и больше нет его, и запросто может умереть еще раз. Навсегда. Добегает до их спальни, рывком распахивает дверь, стоит и дышит тяжело на пороге. Тсуна поднимает голову от подушки, смотря на него и слеповато щурясь, а он опять не знает, как себя оправдать. Простите, босс, я вовсе не извращенец и еретик, оказывается, это все вина пространственно-временного консилиума.
- Простите, - Говорит он и кланяется низко-низко, закрывая за собой дверь, - Простите, простите.
Сразу – за всё: за то, что разбудил сейчас, за то, что приставал вчера, за то, чего хотел и что собирался сделать, за то, что ничем не может помочь и все исправить, и больше всего, конечно, за то, что не уберег. За всё – в одном коротком слове. Тсуна смотрит на него удивленно, не понимает, но спускается со второго этажа кровати, зевает, подходит к нему и ерошит волосы – совсем как старший младшему, хотя со стороны это Гокудера куда взрослее, но полусонный Десятый не очень соображает и настоящий босс.
Х-ха, нет ничего смешнее и нелепее, так и тянет самому над собой посмеяться – нежный хрупкий цветочек Гокудера Хаято загибается от любви.
Может быть, Десятый умрет завтра – теперь это возможно запросто, и Гокудера извиняется еще раз. Прежде чем толкнуть его к стене, зажимая рот поцелуем, и плевать, что он сегодня виделся с девочкой своей, плевать, что он не хочет или позволяет только из сострадания, плевать. Завтра он может уже не успеть.
Тсуна сначала пытается было сопротивляться и говорить не надо и нельзя, но сдается быстро – так открывают дверь бездомным щенкам. У него совсем по-детски мягкие руки, когда целуешь в ладонь, и контрастом жесткая умелая хватка, когда он запускает пальцы в волосы, укладывая под себя. Десятый же, не просто мальчишка. Он почти испуганно и трусливо жмурит глаза, но дыхание у него ровное и сердце спокойно бьется. Он просто позволяет, но когда целует сам, пусть неумело, выходит у него жестко и собственнически, и Гокудера не смеет спорить, конечно, все-таки его Правая Рука. Он действительно обжигающе горячий, как и положено носителю вонгольского огня, и оставляет следы – не ожоги, конечно, но.
Те, которые потом Гокудера будет прятать под свитерами и шарфами, никому не показывая, и тайком рассматривать в душе, как величайшее украшение и ценность – для него одного, которая так быстро исчезнет.
Они засыпают вместе, на нижнем этаже кровати, еле помещаясь и толкаясь локтями, но совершенно не тянет уходить. Тепло.
***
Наутро Тсуна неловко отводит взгляд, краснеет, смеётся натянуто и предлагает, смотря строго в сторону, ну, забыть это, в конце концов не он виноват, да и глупости это всё, не имеет значения. Гокудера смеётся не менее натянуто и соглашается, что конечно, забыть, глупости.
Это не так важно, но за ночь он понял – вовсе не нужно им никуда возвращаться, ну, во всяком случае, лично ему. Здесь и так есть всё, что только нужно для счастья, и еще навалом сигарет.
Когда Десятый сражается, когда складывает руки напротив груди, объятый ярким живым – только своим собственным, изнутри, человеческим, какого не бывает у обычных людей – пламенем, оно пульсирует, как огромное, теплой, всеобъемлющее сердце.
Гокудера знает, что может больше ничего не бояться – величайшую ошибку в жизни он уже совершил. Словно своими руками вложил своё сердце в этот огонь, позволяя выжечь дотла. Оставляя слепое обожание и медленно исчезающие на шее следы.